Поэт Вячеслав Шаповалов о "культурном возрождении" в Кыргызстане

Выдающийся русский поэт, он же народный поэт Кыргызстана Вячеслав Шаповалов подводит на страницах журнала "Хан-Тенгри" предварительные итоги эпохи "культурного возрождения" в Кыргызстане.

Касым Тыныстанов.

Когда в канун 90-летия со дня рождения одного из величайших людей в истории кыргызской культуры Касыма Тыныстанова замышлялась эта статья, да и сегодня, когда мы пришли к его 120-летию, – все в нашей жизни было иным. Иным было и восприятие будущего национальной культуры, иным – и менее критичным, и более благостным – был взгляд на прошлое. В те дни я писал о Касыме Тыныстанове с уверенностью, что его возвращение в национальную (и многонациональную!) духовную историю значило что-то важное: "Сейчас, когда народы оглядываются на свое прошлое заново, когда все мы начинаем понимать, что наша история нам практически неизвестна, ибо была скрыта, переписана и оболгана, особенно важно представить себе, какими мыслями и чувствами жили те, чьи имена были впоследствии вычеркнуты из нашей памяти".

Вячеслав Шаповалов.

Все здесь – от наивного эмпирического оптимизма человека, который если и верил справедливости Божьего суда, то еще более верил в искренность и справедливость суда людского. Сейчас я знаю, что народы не оглядываются на свое прошлое: это дело интеллигенции, удел немногих, и ничем это не вознаграждается в народной памяти. Теперь я более чем уверен: возвращение в духовную историю и в современность забытого или неправедно преданного забвению диктуется политическими, конъюнктурными соображениями. "Новая" история, якобы возвращенная, пишется столь же произвольно и с таких же, в сущности, конъюнктурных позиций.

Николай Бердяев когда-то отмечал: "Есть искренняя лживость и лживая искренность". Чего было больше в этом архимассовом, "всенародном" рывке к переписыванию истории, в стремлении советских (и "антисоветских") русских сказать правду о прошлом – о Серебряном веке, о Столыпине, о Романовых, о ГУЛАГе; в стремлении кыргызов по-иному сказать о 1916 годе, о первых кыргызских интеллектуалах, художниках? Чего было больше – истинности или конъюнктуры, тоски по нравственному очищению или политических амбиций отдельных людей? Вероятно, и того, и другого. Но вот изменилась социально-экономическая ситуация, сменились приоритеты, демократические авансы под исторические, бесстрашие и популистское правдолюбие исчерпаны – и никого сегодня не интересует (кроме разве что горстки энтузиастов-филологов) ни судьба дальнейшего изучения своей истории, ни память о тех, кто делал (или думал, что делает) эту историю.

Тогда, в конце октября 1991 года, мы огромным "культурным отрядом" выехали в Каракол на празднование тыныстановского юбилея.

Несколько раньше отгремел 125-летний юбилей акына Токтогула, умершего от голода, затравленного при жизни отцами или дедами некоторых из тех, кто славно гулял на этом его юбилее.

По всей республике прокатилась волна празднований с подчеркнуто национальной атрибутикой: это легко было объяснить и понять, ведь от советского официоза, с его мертвым ритуалом, нации (или немалочисленным ее тогдашним лидерам) хотелось сделать шаг к возвращению (и использованию) национальной этнокультурной специфики – с народными играми-ристалищами, состязаниями акынов, с освященным многовековым бытием конно-кочевой цивилизации застольем. Это требовало больших затрат – и как раз в те годы, когда люди впервые на себе ощутили морозное дыхание инфляции.

Юбилей Тыныстанова был организован масштабно – но не только в его "этнографической" застольной части. Это был прежде всего праздник науки, праздник литературы – и, как всякий праздник, он продумывался очень серьезно и, я бы сказал, уважительно. Это было уважение к великой трагической фигуре просветителя, но это было и традиционное почтение ко всему, что символизировало духовную деятельность: тогда за это еще уважали… Праздничная обстановка как бы переродила людей: на пленарном заседании конференции я читал отрывки из поэмы Тыныстанова "Джаныл Мырза" на кыргызском языке, а затем эти же отрывки в своем переводе – аудитория была такой эмоциональной, какую теперь мало где встретишь, – под стать поэтическим стадионам 60-х годов.

…Я вспоминаю обо всем этом с подробностями только потому, что после юбилея, когда прошла эйфория этого праздника, когда вообще отодвинулась в сторону, точнее, ушла в глубину интеллектуально-нравственных исканий, проблема возрождения национальной культуры, – никто о Тыныстанове (да только ли о нем одном?) не вспоминал много лет.

Однако вернемся на несколько этих лет назад, когда Касым Тыныстанов, Молдо Кылыч, не говоря уже об Арстанбеке и Калыгуле, были под запретом. В те годы я для себя, "в стол" (ибо думать о публикации было смешно), переводил Калыгула, тексты которого хранились в закрытом архиве ЦК. Именно тогда история национальной литературы кыргызов стала представляться мне совершенно иной. Как раз в эти годы (руководителем партийной организации республики был А. Масалиев) "наверху" было, видимо, решено приоткрыть некоторые шлюзы культурной истории. Была создана комиссия по изучению творческого наследия К. Тыныстанова и Молдо Кылыча. Причем, если акын Молдо Кылыч как-то проявился в 50-е годы (как и Арстанбек) в изданной в Москве хрестоматии по литературе народов СССР, то о Тыныстанове мы знали понаслышке.

Комиссию составили московские профессора Зоя Кедрина и Вадим Ковский, когда-то живший во Фрунзе, от республики в нее вошли Салижан Джигитов, Мар Байджиев и я. Возможно, были и другие люди, но работали мы преимущественно в этом составе.

Потом было сделано заключение и представлено секретарю ЦК Медеткану Шеримкулову, а затем вышло постановление, в котором была сформулирована, так сказать, литературно-культурная реабилитация поэта и ученого. (Партийная реабилитация произошла много раньше, но пути Тыныстанову в литературу, в историю национальной культуры отнюдь не открыла.) Основным тогда, в 30-е годы, было обвинение его в буржуазном национализме; ссылались на стихотворение "Алашка" ("Алашу"), якобы призывающее к возврату в прошлое, к ревизии социального строя народов Средней Азии. Это, конечно, была чушь – но чушь официально-документальная, страшная и приведшая его к горькому завершению талантливой жизни.

Тогда наша комиссия рекомендовала издать произведения К. Тыныстанова на родном языке и – что важно – ознакомить в русском переводе с его творчеством и с климатом той эпохи общесоюзного читателя. Выводы комиссии были "первой ласточкой" в грозовой весне культурной революции, сопровождавшей – а в данном случае и опережавшей – тогдашнюю "перестройку".

Потом, уже позже, были и другие научно-творческие усилия по возвращению культурного наследия, а потом и юбилеи, и широковещательные обещания. На этой волне пошел и взлет примитивного национализма (напомню, что так было везде, в том числе и в России), сбитый сегодня экономической анархией, которая многих отрезвила и помогла понять, что нынешние партократы и демократы играют в одну игру, а "оживляж" национальных культурных традиций – одна из карт в борьбе за власть.

Что же произошло за все эти годы в культуре? Так и хочется перефразировать: "Касым Тыныстанов как зеркало культурной революции".

На примере судьбы его наследия прослеживается судьба культуры Кыргызстана – причем не только кыргызской, но и русской, и всяких других. Под вывеской многих национально-культурных обществ (тот факт, что они появились и действуют, конечно же, глубоко положителен и закономерен) происходит постепенное размежевание по-своему единой многонациональной культуры на "суб-культуры" наций и, паче того, диаспор. Разумеется, вопрос этот сложен и многообъемен, а процессы размежевания естественны для какого-то недолгого промежутка времени: чтобы собраться по-новому, нужно на время разойтись. Но какими утратами сопровождается этот развод – об этом можно только догадываться. И, во всяком случае, вслух об этом почти ничего еще не сказано.

Поэтическое наследие Касыма Тыныстанова невелико, да и осталось от него немногое – эта единственная маленькая книжка, изданная в 1925 году, когда ему было всего 24 года, да несколько агитационных стихотворений, написанных позже и, видимо, по социальному заказу. Вынужденный публично каяться в неизвестно каких прегрешениях, Тыныстанов, вероятнее всего, уничтожил то, что было написано, чтобы оно не стало аргументом в нарастающем обвинительном фарсе. Но – "эта маленькая книжка – томов премногих тяжелей", потому что впервые именно в ней появилась как культурно исторический факт кыргызская – нефольклорная, не устная, но литературная! – поэзия, потому что в ней даны первые образцы авторской лирики и помещена первая кыргызская поэма, которую можно назвать романтической, – "Джаныл Мырза".

О необходимости издать уникальную книгу в русском переводе не нужно было и говорить кому-то: все соглашались, все обещали этому помочь (напомню, что дело происходило в 1990 году) – издатели, руководство Союза писателей, руководство республики. По предложению издательства "Адабият" я любовно и старательно (более точные или пышные эпитеты пусть изобретают критики) перелагал ее на русский язык. Смею считать, что перевод этой книги в целом мог бы стать небывалым событием в литературной жизни. Но…

Но ситуация вскоре изменилась. Карта "возвращенных имен" была разыграна, использована.

Если по дороге в Каракол автобусы были остановлены в Боомском ущелье и все участники-гости юбилея пошли вознести молитву на то место, где предполагалось поставить скорбный монумент беженцам 1916 года, – то теперь об этом монументе и забыли вспоминать. Так произошло и с Тыныстановым. Да, он издавался на родном языке и тиражи книг давно разошлись. Но если кыргызы хотят, чтобы их культура, "терра инкогнита" для всего прочего мира, стала услышана, вряд ли следует отказываться от многолетних высоких традиций перевода. Если этого не произойдет, не только культура, но и все другие стороны национальной цивилизации навсегда будут отброшены – из провинциального прошлого в еще более провинциальное будущее.

Когда я пытался говорить об этом с Абдыганы Эркебаевым – и в его качестве вице-премьер-министра, а позже в качестве спикера Собрания народных представителей нашего парламента, – он меня, конечно же, понял – и понял хорошо. Говорил я об этом и с другим вице-премьером – Осмонакуном Ибраимовым. А. Эркебаев и О. Ибраимов – талантливые литературоведы и политики, отягощенные тогда немалой властью. Наконец, они мои товарищи. Именно к ним – единственным "действующим филологам" – я обращал тогда просьбы издать книгу К. Тыныстанова в русском переводе. Конечно, мои именитые коллеги соглашались, что это нужно, клялись способствовать. Но все это осталось даже не "на бумаге" (как принято говорить), а вовсе в изустно-эпической форме – "между нами"; поговорили, попили чаю – и разошлись. Вот тогда я и понял окончательно: никого не интересует прошлое родной культуры в Кыргызстане, едва оно перестало быть политической картой.

Впрочем, Национальный университет (и в первую очередь его ректор академик Аскар Какеев, доверенный советник первого президента) стал инициатором издания, как бы вторя мысли академика А. Акаева о том, что именно университеты в новом веке станут центрами культуры и хранителями цивилизации.

Потом мы построили два памятника у КНУ – Касыму Тыныстанову и создателю кыргызско-русского словаря академику К. К. Юдахину. Ко всему этому, как проректор по науке, я имел прямое отношение и горжусь этим.

Лет пятнадцать назад прекрасный кинорежиссер Марат Сарулу в рассуждениях о динамике художественной культуры Кыргызстана обронил фразу: "Кыргызский художественный авангард себя уже исчерпал".

Я думаю, что и литература Кыргызстана пройдет через мучительное состояние безвременья и умиранья, прежде чем возродится к жизни – но уже в иных поколениях, в другой истории, с другим нравственным опытом. Спасти остатки этого драгоценного творческого опыта можно – но для этого нужно нам всем по-иному смотреть на происходящее.

…После дней в Караколе, солнечных, многолюдных, творческих – мы все поехали в Чырпыкты, на родину Касыма.

Открыли музей, провели большой митинг. Потом были байга, оодарыш, выступления акынов. Приехали на берег Озера, где стройные ряды празднично украшенных белых шатров ждали дорогих гостей. Юрты принадлежали колхозникам; скот, зарезанный на угощение по "рекомендации" руководства Иссык-Кульской области, тоже принадлежал им – небогатым, но гордящимся своим великим сородичем. То, чем угощали нас эти люди, они отрывали от себя в нелегкое время. За беседами, за "чаем-паем" подошли сумерки. Я пошел прогуляться на берег Иссык-Куля – за эти годы соскучился по Озеру; вечер был тихим и удивительно теплым для конца октября. Длинная ровная луговина перед окружавшими полосу пляжного песка зарослями облепихи имела странный вид: образуя нескончаемую шеренгу, аккуратно, в ряд лежали отрубленные ноги – здесь разделывали скот к приезду гостей. Серые, гнедые, карие обрубки – они жутко выглядели, разложенные ровно по четыре вдоль озерной кромки. В этот момент я почему-то вспомнил о безымянных захоронениях тех, кто был застрелен в 37-38-м в Ата-Бейите. Темнело, было безлюдно.

…Шумный той заканчивался. Веселую толпу высоких гостей ждал строй "Икарусов" и черных "Волг". В одном из автобусов устало прислонился к окну – мы были рядом – пожилой человек. Это был сын Тыныстанова – Эркин Касымович. Ему не нашлось места в черном автомобиле. Да он его и не искал.

Очередная политическая карта была разыграна безукоризненно и бесцеремонно.

Прощай, Касым Тыныстанов!